масштаб

Владимир Мартыненко

от политических
спекуляций
и идеологического
тумана
к социальному
знанию
и осознанному
выбору

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПЕРВОЕ «ПРИШЕСТВИЕ»
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Гражданское общество
как образ «Левиафана»

Гражданское общество
как развивающееся
«политическое тело»

ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ «РАСПЯТИЕ»
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Марксистская перспектива
гражданского общества

Позитивистский рецепт
замены гражданского общества
на «Великое Существо»

«ВОСКРЕШЕНИЕ»
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Возрождение социально-
политического интереса
к проблематике
гражданского общества

Левиафан теоретических
конструкций

НОВОЕ ЗНАНИЕ
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Гражданское общество
в контексте системы
естественных прав
и обязанностей

Кредитно-денежные отношения
как метафизическая основа
гражданского общества

ПРОБЛЕМЫ ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА В РОССИИ

Нерешенные вопросы
и последствия приватизации

Необходимость переоценки
социальной роли банковской системы

« … России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?»

•••

Раздался в зале шепот одобренья,
Министр поклоном легким отвечал,
И тут же, с видом, полным снисхожденья,
Он обходить обширный начал зал…

А. К. Толстой (1817-1875): «Сон Попова»

предисловие

В свое время Г. Гегель (1770-1831) заметил, что «история и опыт учат нас только тому, что ни один народ ничему благодаря этому не научился»¹.

Сегодня приходится констатировать, что это утверждение не потеряло своей актуальности.

АЖНО ТОЛЬКО УЧИТЫВАТЬ

то обстоятельство, что для народа эта история постоянно корректируется и переписывается (часто до неузнаваемости) под руководством сменяющих друг друга представителей властных структур, преследующих, однако, одну и ту же цель — сохранение собственной власти.

РИЧЕМ,

каждый раз мы можем наблюдать, как для этого используется весь известный еще с незапамятных времен арсенал средств распространения на подшефный народ очередного идеологического тумана, создания или воспроизводства различных социальных и политических мифов. Различить в этом тумане реальные объекты, а не мифические образы и цели, найти путь продвижения вперед, а не постоянного плутания по замкнутому и порочному кругу для многих людей, не обладающих социальным знанием, действительно оказывает очень сложно.

При этом, говоря словами русского философа Б. Чичерина, даже многое из того, что преподносится в качестве нового слова в науке, на деле есть «не что иное, как старый бред, который приобрел только новую силу, потому что попал в более взволнованную и менее просвещенную среду»². Не случайно мы в настоящее время по-прежнему далеки от окончательного ответа на вопросы, касающиеся определения природы государственной власти, возможных целей и пределов государственной деятельности, а также сущностной характеристики и границ «гражданского общества».

ЛЕДУЕТ,

правда, отметить, что в упомянутый выше порочный круг незаметно для себя, но с постоянной повторяемостью, вовлекается и сама власть. И как справедливо отметил Ж.-Ж. Руссо (1712-1778): «Иной мнит себя повелителем других, что не мешает ему быть рабом в большей еще мере, чем они»³. С этой точки зрения, в приведенное выше высказывание Гегеля следует внести поправку или уточнение, заменив или добавив «по вкусу» к «народу» — «правительство», «власть» и т.п.

Давно подмечено, что правящие круги, использующие социальные мифы и политические сказки в своих интересах, сами начинают действовать в контурах мифотворчества. Кроме того, социальная мистификация и социальная апологетика, направленные на затуманивание общественного сознания, оказываются популистским прикрытием дилетантизма и безответственности власти. При этом вымышленные причинно-следственные связи, ложные объекты, мифические пропагандистские схемы «материализуются», идет процесс «самореализации» мифа.

Мифотворчество становится не только тематическим основанием идеологических усилий государства, но и иллюзорной методологией принятия важных политических решений. Политики все в большей мере вынуждены вести себя в соответствии с провозглашенными ранее мифами и убаюкивать себя своими же сказками, все дальше отдаляясь от реальности и формируя почву для самоуничтожения или своего насильственного устранения⁴.

СОЖАЛЕНИЮ, РОССИЯ

уже долгое время является одним из наиболее характерных образцов подобного развития событий. И сегодня, в этом плане, говоря словами В. Высоцкого, «мы впереди планеты всей». С начала 1990-х годов вместо устаревшего советского «идеологического пакета», провозглашавшего («прикрывая» политический смысл 6-ой статьи Конституции СССР о руководящей роли КПСС) наличие «социалистического общенародного государства» как государства, «выражающего волю и интересы… трудящихся всех наций и народностей страны», в политический и научный оборот было внедрено понятие «социальное государство».

Данное понятие было закреплено, правда, не в 6-ой, а в 7-ой статье Конституции РФ⁵, где записано, что «Российская Федерация — социальное государство, политика которого направлена на создание условий, обеспечивающих достойную жизнь и свободное развитие человека». Слова, конечно, хорошие, однако мало отличающиеся от старой советской идеологемы времен политического господства КПСС — «Всё для блага человека, всё во имя человека!». Говорят, всё в том же ироническом контексте, что многие даже видели этого человека: «и мы знаем этого человека!».

Но если без шуток, то нельзя не отметить, что это конституционное положение, как и статьи, говорящие, например, о предоставлении государством каждому гражданину права на бесплатную медицинскую помощь и бесплатное дошкольное, начальное и среднее профессиональное образование, на деле способствовали лишь сохранению идеологического тумана, накрывавшего советское общество.Бесплатный сыр, как известно, бывает только в мышеловке, и как успели убедиться советские граждане: «лечиться даром — это даром лечиться»⁶.

В действительности, ни медицинская помощь, ни образование никогда не были и не могут быть бесплатными (если, конечно, их бесплатно не оказывают сами врачи и учителя). Они оплачиваются всеми работающими гражданами, перечисляющими государству налоги и другие обязательные сборы.

Государство только перераспределяет эти средства и в данном случае выполняет лишь функцию страховой компании для общества в целом. Но выполняет оно эту функцию крайне плохо, в том числе потому, что, создавая иллюзию бесплатности данных услуг, позиционирует себя в качестве непогрешимого субъекта управления социальной сферой фактически на правах рабовладельца, что указывает на наличие априорных предпосылок в мышлении представителей государственной власти и части общества, соответствующих идеологии тоталитарных режимов.

ТМЕТИМ ТАКЖЕ,

что современная история уже знала один государственный режим, имевший название «социальный», о котором политики в России и за рубежом либо забыли, либо предпочитают не вспоминать. Речь идет о марионеточном режиме, установленном в 1943 г. национал-социалистической Германией в Италии, который получил название «Социальная республика Италия» (Repubblica Sociale Italiana). Если в России речь идет о подобном повторении, то это лишнее подтверждение того, что история нас ничему не научила. К сожалению, об этом свидетельствует и распространение идей, отражающих желание иметь «социально-корпоративное государство», которые в 20-е годы прошлого столетия развивали итальянские фашисты⁷.

При этом, несмотря на различные заверения представителей правительства, на деле государственная власть в России практически с самого начала провозглашения идеи «социального государства» не проявляет реальной заинтересованности в четком функционировании рыночных институтов, что предполагает, в частности, обеспечение гарантии прав кредиторов и реализацию принципа равных прав при равной ответственности.

Наблюдается, с одной стороны, явная вульгаризация либеральных идей и принципов, которые используются государственной властью для оправдания своей и без того низкой ответственности, а точнее — безответственности и фактического отказа от выполнения социально-значимых функций. С другой стороны, полностью игнорируя либеральные ценности, представители власти вновь сосредоточили под своим непосредственным контролем банковскую систему и особо прибыльные объекты бизнеса, развивая наиболее неприглядные формы монополизма и подавления частной инициативы.

И вполне закономерно, что, сегодня, несмотря на видимость относительной социальной стабильности, возникшей на фоне благоприятной для России мировой конъюнктуры, страна балансирует на грани критического состояния, потенциально опасного тем, что можно окончательно погрузиться в пучину неоколониальной зависимости или гражданской войны.

ОТ ПОЧЕМУ,

указание в качестве цели политики российского «социального государства» на «свободное развитие человека» мало что значит. Сама по себе эта фраза во многом аморфна и неконкретна. В абстрактной форме понятия «свобода» и «свободное развитие» лишены своего исторического и социального содержания. Реальное значение указанные понятия обретают лишь в конкретной исторической и социальной обстановке, проявляясь как необходимость устранения некоего внешнего препятствия, сопротивление гнету; все эти обстоятельства начинают затруднять развитие человека как социальной личности. При этом любой человек, развиваясь в обществе, по определению, вынужден постоянно испытывать ограничения и давление со стороны других его членов, социальных институтов, установленных законов, норм, обычаев и т.п., что в определенных пределах следует рассматривать в качестве естественного и необходимого явления общественной жизни.

Иное дело, что, с одной стороны, указанные ограничения не являются раз и навсегда установленными, они объективно меняются под давлением потребностей социально-экономического развития, каждый раз наполняя понятие «человеческая свобода» конкретным содержанием.

С другой стороны, существует постоянная угроза вырождения ранее достигнутых свобод отдельных социальных групп и индивидов в привилегии и монополии.

Поэтому социально значимым являлось бы определение задач государства по устранению препятствий в виде различных форм монополизма для обеспечения неопределенно разнообразной человеческой деятельности, способствующей раскрытию возможностей и способностей индивидов как социальных личностей.

Но, как с сожалением отметил немецкий философ и государственный деятель Вильгельм фон Гумбольдт (1767-1835) в работе «О пределах государственной деятельности», «между той свободой, к которой нация стремится, изменяя свои учреждения, и той, которую уже устроенное государство может дать, существует такое же соотношение, как между надеждой и наслаждением, между планом и его осуществлением… Разнообразие, происходящее от союза многих, есть величайшее благо, даваемое обществом, и это разнообразие несомненно теряется по мере государственного вмешательства… Чем больше государство содействует достижению известных целей, тем однообразнее становится не только деятельность, но и результат ее…»

Подавляющая власть государства препятствует свободному проявлению сил… Государственные мероприятия всегда более или менее сопряжены с принуждением, но и в том случае даже, когда его нет, они слишком приучают человека более ожидать чужого поучения, чужого руководства, чужой помощи, нежели самому искать для себя исхода [пути самореализации]»⁸.

В. Гумбольдт также справедливо указывал на то, что «возможность высшей степени свободы необходимо требует как высшей степени образования и меньшей потребности отдельных людей действовать однообразными, скученными массами, так и большей силы и более разнообразного умственного и нравственного богатства отдельных действующих личностей»⁹.

У творцов российского «основного закона» подобный подход, предполагающий более четкое определение задач и ответственности государства в противодействии различным формам монополизма, также не нашел должного понимания. Он противоречил намерению власти заменить в сознании масс прежнюю идеологическую целевую установку, согласно которой жизнь людей представлялась как движение от «социализма» к «коммунизму»¹⁰, на аналогичную новую, вернее, на забытую старую идею, которую можно найти еще в произведениях Аристотеля (ок. 384-322 до н.э.)¹¹.

ЕЧЬ ИДЕТ

об утопической идее государства всеобщего благоденствия, за которой, начиная с произведений того же Аристотеля, всегда пряталось лицемерное стремление представителей государственной власти устанавливать «полезность» или «бесполезность» членов общества¹².

Понятно, что такое отношение является не просто порочным, но и крайне реакционным с точки зрения потребностей и условий социально-экономического развития общества. Это в полной мере проявилось при создании видимости законности приватизации государственной собственности и продолжает проявляться сегодня в процессе ее передела.

Вообще, результаты и современные последствия приватизации лишний раз свидетельствуют о нерешенности основной проблемы и задачи, которая заключается не в создании «социального государства», а в обеспечении социальных условий для появления ответственного государства. Это предполагает и реализацию на практике принципа разделения властей, и воспроизводство необходимого баланса прав и ответственности лиц, а также социальных групп, участвующих в экономической и политической жизни общества.

ОГДА

мы говорим об утопизме, то под этим термином понимаем не благие несбыточные мечты, а ложное притязание разрекламированных идей и теорий на прогрессивность и гуманизм. История свидетельствует, что отдельные элементы в составе утопических теорий социальной мифологии, пусть и в урезанном виде, вполне могут воплотиться в жизнь. Но результаты, получаемые в процессе их воплощения и применения, всегда коренным образом отличаются от заявленных целей и оказывают крайне негативное воздействие на возможности и условия человеческого развития.

Заметим, что ставший нарицательным термин «утопизм», возникший благодаря религиозно-философскому произведению Т. Мора (1478-1535)¹³, где описывается жизнь в Англии и на некоем острове Утопия, названном так в честь его основателя по имени Утоп¹⁴, получил оттенок недостижимой идиллии.

Но любой здравомыслящий человек, который бы прочитал сегодня данное произведение, разглядел бы в этой идиллии вполне реальные контуры существовавших и существующих ГУЛАГов и концлагерей¹⁵.

Вообще, как показывает практика, глубокое преобразование общества, к которому часто призывают радикалы, само по себе не может рассматриваться в качестве панацеи или условия обеспечения всеобщего счастья (последнее не бывает всеобщим, оно всегда индивидуально и, как правило, неразрывно связано с понятием несчастья: «не было бы счастья, да несчастье помогло»).

Причем когда какое-либо общественное устройство определяют в качестве конечной цели человеческой деятельности, это является одним из наиболее ярких показателей социальной мифологии.

При такой постановке вопроса необходимо будет признать или возможность остановки человеческого развития вообще (что на самом деле предполагает не всеобщее счастье, а уничтожение или самоуничтожение человечества), или превращение человека в какое-то иное существо (что равносильно уничтожению человека как вида).

Практические действия, основанные на распространении идеологии, предполагающей в интересах идеального общества изменение человека и человеческой природы (как это было в СССР и национал-социалистической Германии), неизбежно связаны с появлением тоталитарных режимов¹⁶. Они всегда заканчивались и будут завершаться новыми холокостами и концлагерями.

Поэтому любые теории и практические шаги в области государственной политики, а также совершенствования социальной организации должны оцениваться с точки зрения их влияния на условия взаимодействия индивидов в направлении наиболее эффективного использования имеющихся ресурсов и человеческого потенциала, повышения уровня свободы человеческого творчества.

Но это не означает селекцию и производство (в прямом и переносном смыслах) «нового человека» или замену одних человеческих качеств иными, якобы более прогрессивными, совершенными или полезными, и не имеет никакого отношения к достижению всеобщего счастья или всеобщего благоденствия¹⁷. Никто не может точно предсказать и представить, какие человеческие качества и способности могут оказаться необходимыми и востребованными при том или ином уровне социального и научно-технического развития, при изменении природной и социальной среды.

Поэтому речь может идти лишь о раскрытии этих качеств в бесконечном разнообразии форм их проявлений, что предполагает все более внимательное отношение к социальной оценке роли и возможностей каждого индивидуума.

ЕЖДУ ТЕМ,

за формально новым (по сравнению с коммунистическим) идеологическим подходом российских властей скрывались конкретные эгоистические интересы определенных политических сил и социальных групп, в том числе тех, кто активно «зарабатывает» на государственных социальных программах.

В этой связи не случайным можно считать и тот факт, что период длительного насаждения марксистской идеологии, повсеместно ограничивавшей свободу самореализации личности, сменился навязыванием многочисленных социологических опросов и рейтингов в качестве составных инструментов политтехнологии по обработке общественного мнения.

В значительной мере эта обработка направлена на поддержание у значительной части российского общества наивной веры во всесилие государства, в саму возможность того, что с приходом «хорошей» государственной власти наступит всеобщее счастье, будет создано все, что соответствует ее идеалам и представлениям о справедливой жизни.

В таких действиях можно увидеть нежелание властей способствовать появлению у широких масс элементарной гуманитарной образованности, социального знания и воображения; их стремление закамуфлировать реалии социальной жизни, всегда пронизанной пограничными сопряжениями, для понимания и изменения которых требуется наличие цивилизованной грамотности, отказ от привычки ходить на помочах, ждать инструкций, каких-то политических указок сверху.

Понятно, что на образ мышления людей и интенцию их действий оказывают влияние опыт и идеология «предшественников», и эта идеология воздействует на акты самостоятельной оценки ими собственного благополучия и устойчивости своего положения.

Но дело в том, что наличие у основной массы населения искаженного представления о реальных социально-экономических и политических процессах, как показывает ретроспективный анализ, помогает узкой социальной прослойке, добившейся властных полномочий, в течение определенного времени манипулировать социумом в эгоистических интересах для удержания своих привилегий.

Как заметил еще Д. Юм (1711-1776), анализируя основы государственного правления, ничто не представляется более удивительным, чем та «легкость, с которой меньшинство управляет большинством, и то безоговорочное смирение, с которым люди отказываются от собственных мнений и аффектов в пользу мнений и аффектов своих правителей. Если мы будем исследовать, при помощи каких средств достигается это чудо, то обнаружим, что как сила всегда на стороне управляемых, то правители в качестве своей опоры не имеют ничего, кроме мнения. Поэтому правление основывается только на мнении; и это правило распространяется как на самые деспотические и диктаторские правления, так и на самые свободные и демократические»¹⁸.

ДНАКО,

когда власть начинает тешить себя надеждой, что она может навечно идеологически обработать и закодировать массовое сознание, игнорируя объективные условия функционирования и развития общества, то это заканчивается исключительно негативными последствиями и для самой власти.

Поскольку при этом в недрах ее собственной структуры возникают устойчивые образования, механизм действия которых приводит к становлению такой государственной и общественной системы, которая работает на самоуничтожение.

Как заметил по этому поводу еще Дж. Локк (1632-1704), «тот, кто не видел подобных примеров на своем веку, очевидно, мало жил на свете, и тот, кто не может привести примеров этого при всевозможных видах правления в мире, должно быть, очень мало читал»¹⁹.

С этой точки зрения важно учитывать, что сегодня, несмотря на формальное забвение и отказ российской политической элиты от коммунистической идеологии, даже в среде этой элиты реального понимания теоретических ошибок и алогизмов в «единственно верном учении» не было достигнуто.

Этот факт сам по себе продолжает оказывать негативное влияние на процесс принятия политических решений и практику государственного регулирования социально-экономической деятельности. Характерно, что органы государственной власти в очередной раз предпринимают попытки навязать обществу представления о социальной политике в духе экономического детерминизма. При сохранении игры в демократическое и либеральное правительство возродились административно-командные методы управления экономикой, было подавлено полноценное развитие банковской системы, осуществилась фактическая ликвидация малого и среднего бизнеса. С момента провозглашения «социального государства» и «рыночной экономики» у представителей власти не наблюдалось глубокого понимания либеральных принципов, не говоря уже об их критическом осмыслении и преодолении существующих недостатков современного либерализма.

Говоря словами Дж. Кейнса (1883-1946), «половина ходячей мудрости наших государственных мужей берется из прописей, верных или хотя бы отчасти верных для своего времени, но день ото дня все меньше подходящих для наших дней»²⁰.

При этом, с одной стороны, забвение основ и недостатков политико-философских доктрин и концепций прошлого сопровождается их воспроизводством под новыми названиями, а с другой — известные термины используются без какого-либо учета их первоначального значения и смысла, что способствует появлению дополнительной неразберихи, как на уровне политической теории, так и практической политики.

Конечно, нельзя назвать новостью сам факт широкого распространения в социуме понятий, искаженных сиюминутными практическими интересами и смысловыми оттенками политического, идеологического, культурного и исторического характера, временами столь же неопределенными, сколь и насыщенными.

Причем, как правило, с наибольшей легкостью эти понятия используются теми (включая представителей СМИ), кто меньше всего знает, что именно они в действительности обозначают.

Понятно также, что значительное число социологических категорий можно отнести к «подвижным», изменчивым и текучим, в результате чего некоторые из этих категорий достаточно часто, но далеко не всегда оправданно, начинают употребляться как синонимы (например, «общество» и «сообщество»), либо антонимы.

В последнем случае речь идет о таких категориях как «государство» и «гражданское общество».

Вместе с тем та ситуация, которая возникла в последние пятнадцать лет вокруг понятия «гражданское общество», не может не вызывать удивления и беспокойства. Дело в том, что даже в среде части политологов и социологов в этом вопросе наблюдается не просто «теоретический плюрализм», но, можно сказать, и особого рода научная амнезия, усугубленная идеологическими наслоениями и политическими пристрастиями.

ЕРВОНАЧАЛЬНО

базовый политический смысл появления идеи гражданского общества, которая, правда, часто неправомерно преподносилась как новое слово науки, был связан с осознанием необходимости найти противовес идеологии тотального государственного диктата. Вопрос о гражданском обществе в России стал увязываться с развитием демократических процессов и с воссозданием либеральной идеи «правового государства».

Особое политическое звучание проблема гражданского общества получила ввиду интереса к происходившим на постсоветском пространстве «демократическим процессам» со стороны новых «иностранных партнеров». Это звучание усилилось с началом реализации программ привлечения неправительственных организаций в качестве консультантов и посредников в различных проектах по изменению законодательной базы и формированию новой институционально-правовой инфраструктуры, определению принципов и механизмов приватизации государственной собственности.

При этом базовый политический смысл идеи гражданского общества несколько «затерялся» на фоне ее использования в качестве идеологического обеспечения программ приватизации государственной собственности, которые проводились властью, исповедовавшей ту же религию государственной вседозволенности и в условиях «плохой видимости» соблюдения законности.

Ближе к началу нового тысячелетия участие «иностранных помощников» стало вызывать недовольство российских властей, в том числе по причине того, что их помощь, становясь государственно невостребованной, одновременно оказывалась ненужной помехой в процессе видоизменения структуры политической власти и передела ранее приватизированной государственной собственности. Одновременно разговоры о необходимости «строительства» гражданского общества в России на практике стали использоваться (с привлечением средств массовой информации) в качестве такого же идеологического штампа или лозунга, каким был раньше лозунг построения «развитого социалистического общества» и «коммунизма».

Отличие, правда, в том, что сегодня наблюдаются два подхода к достижению «великой цели». Первый подход представляют сторонники действующей власти, которые обосновывают важность участия государства в становления гражданского общества, а второй — ее критики, которые доказывают необходимость отстранения государства от этого процесса.

СОЖАЛЕНИЮ,

эти «идеологические рамки» оказали существенное воздействие и на характер научных дискуссий, а сама проблема гражданского общества, рассматриваемая на протяжении последних пятнадцати лет политологами и социологами, то появляется, то исчезает из поля их зрения.

Причем, принимая во внимание широчайший диапазон разнообразных политических интересов, оценок и аргументов, следует признать, что научное сообщество не столько продвинулось в расшифровке понятия «российское гражданское общество», сколько еще больше запутало его.

СНОВНАЯ МАССА

предлагаемых сегодня определений гражданского общества, то содержание, которое различные авторы вкладывают в это понятие, к сожалению, может свидетельствовать о готовности политологов и социологов вновь повторить ошибки прошлого. На это и указывает общий разброс мнений по данному вопросу.

На одном полюсе «гражданское общество» характеризуется как чуждая национальным интересам России идеологическая конструкция, направленная на люмпенизацию населения страны²¹.

На другом — «гражданское общество» возвеличивается вплоть до возведения его чуть ли не в ранг комитета общественного спасения, существующего в виде некой сетевой конструкции, в которую включают «независимый бизнес, свободную прессу, общественные организации и партии».²²

Промежуточное положение занимают концепции, утверждающие, что тот порядок, который обязано поддерживать и реализовывать государство на своей территории, должен определяться потребностями развития гражданского общества. Но выстраиваемые модели гражданского общества и его взаимо-действия с государством, по существу, сохраняют ориентацию на идеализацию образа «западной демократии».

С нашей точки зрения, многим современным политологам и социологам, выстраивающим концепции гражданского общества, не лишне было бы вспомнить слова, вышедшие из под пера Т. Гоббса (1558-1679), благодаря которому, кстати, дефиниция «гражданское общество» впервые вошла в лексикон политической философии: «Ошибки, сделанные в определениях, увеличиваются сами собой… и доводят людей до нелепостей, которые в конце концов они замечают, но не могут избежать без возвращения к исходному пункту, где лежит источник их ошибок… Этих людей можно уподобить птицам, влетевшим через дымовую трубу и видящим себя запертыми в комнате; они порхают, привлекаемые обманчивым светом оконного стекла, но у них не хватает ума сообразить, каким путем они влетели»²³.

Можно согласиться с Гоббсом и в том, что правильные определения способствуют приобретению знания, а в неправильных кроется «злоупотребление, от которого происходят все ложные и бессмысленные учения».

Необходимо только учитывать, что злоупотреблять можно и правильными определениями, и что определение, претендующее на «правильность» и «истинность», ввиду своей абстрактности часто оценивается как банальность, а любое уточнение и дополнение к нему по необходимости будет содержать в себе и правильные и неправильные моменты.

В этой связи важно обратить внимание и на то обстоятельство, что при построении философских, политических и социальных теорий используется далеко не вся информация, которая имелась в определенный исторический период, либо она неправильно расшифровывается или интерпретируется.

При этом следует учитывать, что многие теоретические построения были и остаются направленными не только на изучение гражданского общества, но на практические действия, связанные с функционированием государства, сохранением или достижением политической власти. Много сил уделялось и уделяется формированию концепций, раскрывающих, используя китайское выражение, «высочайшие предначертания по управлению страной», программу царствования.

К сожалению, многие миллионы людей, умиравших со слепой верой под знаменами «ложных и бессмысленных учений» — ошибались и продолжают ошибаться. Для нахождения «ошибки» необходимо осознавать причины и последствия данного явления.

Научные исследования не должны использоваться как плац для идеологической «муштры». Наличие подобной картины, как и «научный spam» (если использовать современную терминологию) — это симптомы смертельной болезни науки. Наука — это всегда ответственное сражение за знание, а подчас и жестокая конкуренция за право говорить правду.

Желанием помочь читателям разобраться в этих вопросах
и продиктована задача написания
данной монографии

Гегель Г. В. Ф. Философия права. М.: Мысль, 1990. С. 468-469.

Чичерин Б. Н. Собственность и государство. СПб.: Издательство РХГА, 2005. С. 33-34.

Руссо Ж.-Ж. Об Общественном договоре, или Принципы политического Права. Кн. 1. Гл. I.

Между мифом и сказкой можно найти определенные отличия. Само название «миф» в какой-то мере стимулирует ум к его опровержению и поискам истины, а «сказка» в большей степени предполагает следование уже сложившимся понятиям об истинном.

Вообще, слово «миф» имеет несколько значений: первое — «повествование, легенда, предание» — в контексте политики может использоваться для характеристики формируемой коллективной «общенародной» фантазии с использованием чувственно-конкретных персонификаций и одушевления неодушевленных существ, которые в наивном политическом сознании мыслятся как вполне реальные. Второе — ложное представление, гипотеза, укоренившаяся в сознании до состояния «истины». «Миф» в этом значении имеет отчетливо отрицательный привкус.

Ученый, находящийся в плену у мифа, не осознает своего пленения, напоминая чем-то алкоголика, которому же не важно, что он пьет. Даже если со стороны видно, что он «копает» пустую породу, сам он может верить, что способствует утверждению научной и вполне обоснованной гипотезы. Однако стоит ему понять, что он работает на миф, он меняет направление поиска и начинает рыть новый колодец. В отличие от ученого политик в аналогичной ситуации, как правило, будет продолжать давать «на гора» пустую породу, пытаясь сохранить лицо, или будет упорно углублять колодец, делая из него огромную яму и затягивая в нее как можно больше народа.

Если говорить о прекрасной сказке, то она может нести в себе глубокий философский смысл, отражающий познание законов жизни в поисках истины, в доступной для общего понимания форме. В качестве примера можно назвать пушкинскую сказку о рыбаке и рыбке, или сказку Андерсена о платье голого короля. Сказка также и утешает народ, лелея его надежду, но не умаляя, однако, его самоуважения.

Один умудренный жизненным опытом философ, по-отечески улыбаясь, сказал мне однажды: «Не лишайте нас прекрасной сказки — бесплатное медицинское обслуживание, наборы к Новому году». В этой фразе слово «сказка» правильнее было бы заменить на «миф», хотя, конечно, этот термин плохо сочетается с требованием «не лишайте».

Для читателей, наверное, нелишне будет напомнить введение к Конституции РФ:

«Мы, многонациональный народ Российской Федерации, соединенные общей судьбой на своей земле, утверждая права и свободы человека, гражданский мир и согласие, сохраняя исторически сложившееся государственное единство, исходя из общепризнанных принципов равноправия и самоопределения народов, чтя память предков, передавших нам любовь и уважение к Отечеству, веру в добро и справедливость, возрождая суверенную государственность России и утверждая незыблемость ее демократической основы, стремясь обеспечить благополучие и процветание России, исходя из ответственности за свою Родину перед нынешним и будущими поколениями, сознавая себя частью мирового сообщества, принимаем КОНСТИТУЦИЮ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ».

Особо отметим, что, принимая Конституцию РФ, «мы», оказывается, возрождали «суверенную государственность России», «утверждая незыблемость ее демократической основы». Иными словами, получается, что «мы» возрождали ранее существовавшие «демократические основы суверенной государственности России». Интересно, помнили ли «мы» о том или понимали под этими незыблемыми «демократическими основами» монархическое устройство государственной власти в Российской империи!? Если понимали, то, наверное, нам, действительно, уже давно пора переходить к утверждению «суверенной демократии».

Правда, в статье 3 Конституции говорится, что «носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ». Но можно постараться в данном случае призвать на помощь Гегеля, который доказывал, что под суверенитетом народа следует понимать нахождение этого народа под суверенитетом монарха.

Остается, правда, вопрос о том, о каком сохранении и сохранении какого «исторически сложившегося государственного единства» при осознании «себя частью мирового сообщества» «мы» тогда думали? Дело в том, что при осознании себя частью мирового сообщества термин «суверенная демократия» приобретает несколько иное политическое звучание — демократия суверенов в составе мирового сообщества.

Во времена, когда вся советская Россия была наполнена дешевым портвейном под названием «Солнцедар», родилась также шутка о том, что даром нас лечат только Солнцедаром, подразумевающая, конечно, что даром нас лечит только солнце и только солнце лечит даром. Правда, и солнце лечило лишь на ограниченной территории СССР. Можно также сказать, что во все времена нас даром лечили только рекламой и идеологией.

Не следует забывать о том, что первоначально «фашистский манифест» (Fascist Manifesto), публикацией которого летом 1919 года итальянские фашисты заявили о себе как о политическом движении (в состав его руководства сначала входили и социалисты), включал в себя значительное число положений, имевших демократическое и социально значимое звучания.

Во внутриполитическом разделе этот манифест требовал, например, реализации всеобщего избирательного права и эмансипации женщин (чему в то время большинство европейских стран противилось). В разделе, посвященном социальной политике, манифест призывал, в частности, к скорейшему введению на уровне закона ограничения рабочего времени восемью часами, установлению минимального размера заработной платы, снижению пенсионного возраста с 65 до 55 лет. Заявлялось также о необходимости создания на уровне правительства национального совета по экономике, в который должны были входить эксперты, избираемые из числа представителей бизнеса и профсоюзов.

Таким путем должна была реализо-вываться идея социального корпоративного государства и «третьего пути» развития (не капиталистического и не социалистического). Кроме того, манифест предусматривал введение жестко прогрессивной шкалы налога на капитал, национализацию военной промышленности, а также проведение мирной, но конкурентоспособной внешней политики государства.

О том, к каким последствиям привела реализация на практике идеи «корпоративного государства» после прихода (причем с соблюдением видимости демократических процедур) фашистов к власти, наверное, не требуется напоминать.

Гумбольдт, Вильгельм фон. О пределах государственной деятельности. М.: Социум, Три квадрата, 2003. С. 8, 21-23.

Гумбольдт, Вильгельм фон. О пределах государственной деятельности. М.: Социум, Три квадрата, 2003. С. 7.

Эта идеология, длительное время помогавшая удерживать массы населения в рабском состоянии, но при обеспечении минимальной пайки для выживания, в период «развитого социализма» перестала выполнять свою функцию.

Об этом говорят анекдоты того времени. Например, генеральному секретарю ЦК КПСС (Л. И. Брежневу) задают вопрос: «Если мы на пути от социализма к коммунизму, то почему есть (конечно, в анекдоте произносилось несколько более эмоционально окрашенное слово, ассонируемое со словом «жертва») нéчего? Леонид Ильич серьезно отвечает: «А никто вас в дороге кормить не обещал...».

Реальное историческое бытие Аристотеля и других известных философов древней Греции и древнего Рима, не говоря уже о приписываемых данным мыслителям сочинениях, вызывает, правда, определенные сомнения. Сегодня эти сомнения получают новые подтверждения, но возникли они давно.

Ж.-Ж. Руссо в свое время справедливо отметил, что «нам как раз больше всего не хватает именно той наиболее поучительной части летописей народов, которая представляет собою историю их становления».

В отношении Аристотеля Руссо приводит следующее замечание: «Если следовать за Аристотелем, оказалось бы, что никогда еще с сотворения мира не существовало ни одного короля». Он также подчеркивает, что «у нас нет никаких вполне достоверных памятников первых времен Рима. Весьма вероятно даже, что большая часть того, что о них рассказывают — это басни». Раскрывая эту мысль, Руссо напоминает, что имя «Рома», которое, как утверждают, происходит от «Ромул», — это слово греческое и означает «сила», а имя «Нума» — тоже греческое и означает «закон». При этом он считает маловероятным тот факт, «что оба первых царя этого города уже наперед носили имена, столь соответствующие тому, что они совершили». (Руссо Ж.-Ж. «Об Общественном договоре, или Принципы политического Права». Кн. 3. Гл.Х и Кн. 4. Гл. IV).

Еще в XIX веке была признано, что некоторые из сочинений того же Аристотеля не были известны при его жизни, а многие другие могли быть приписаны ему впоследствии. Более того, и те сочинения, которые, как считалось, принадлежали Аристотелю, в отдельных своих частях также вызывают сомнения в подлинности.

Известно, что восстановление буквально из пепла сочинений, как и самих имен философских авторитетов прошлого, происходило постепенно под руководством католической церкви усилиями философов-схоластов, и этот процесс занял у них более трех столетий.

Под первыми произведениями Аристотеля ошибочно понимались работы арабских и еврейских философов, поскольку сочинения Аристотеля первоначально «открывались» на арабском языке, с которого переводились по заказу схоластиков, как считается, евреями. Сами схоласты затем осуществили их перевод на латинский язык. При этом сначала были «открыты» лишь скудные отрывки философского предания, которые дополнялись схоластами, после чего пришлось согласовать часто противоречивые точки зрения уже признанных философских авторитетов древности.

Это согласование (заметим, не во всем удавшееся) происходило с учетом требований теологии, связанных с задачей показать, что «истинам веры» соответствуют и искания разума. Главная цель при этом заключалась в создании единой философско-богословской системы, обосновании единства органической структуры науки и религии, что предполагало также появление новой концепции истории человечества (которой и сегодня в значительной степени придерживается историческая наука).

Первым, кто воспроизвел (с учетом замечаний арабских мыслителей) всю аристотелевскую философию в систематизированном виде, считается Альберт Больштедт (1193-1280), а Фома Аквинат (Аквинский) (1225-1274) обеспечил наиболее полное приспособление сочинений Аристотеля к теологии.

Однако, первое полное издание указанных сочинений на латинском языке (с комментариями арабского философа) появилось спустя два века в Венеции в 1489 году, и там же было опубликовано первое издание на греческом языке (в 5 т.) — в 1495-98 гг. Далее последовало издание, пересмотренное Эразмом (Базель, 1531), и многие другие. В конце XVIII века появилось новое греческое и латинское издание в 5 томах.

Аристотель относится к числу философов, чьи сочинения подлежали обязательному изучению в высших и средних учебных заведениях, организованных иезуитами, которые до XVIII века играли исключительно высокую роль в развитии системы образования многих европейских стран.

Возможно, данное обстоятельство способствовало тому, что почти общепринятой оказалась точка зрения, согласно которой многочисленные сочинения Аристотеля представляют собой и вершину, и всю область доступного в его время знания, которое было им систематизировано и получило глубокое философское обоснование.

Между тем, в политической философии Аристотеля можно найти массу противоречивых суждений, которые и сегодня могут использоваться для доказательства прямо противоположных точек зрения по проблемам государственного устройства, демократии, олигархии и монархии, смысла и цели государственной деятельности и т.д.

Томас Мор, считающийся одним из основателей коммунистической теории, занимал в Англии (1529-1534) пост канцлера и был казнен по обвинению в государственной измене за поддержку римско-католической церкви.

Интересно, что после «утопизма» от имен собственных образовывались названия в основном только таких политических теорий (марксизм, ленинизм, троцкизм, сталинизм, маоизм), реализация которых на практике несла с собой массовые жертвы и человеческие страдания.

Отметим также, что отдельные элементы этой «идиллии», например, заключающиеся в вывозе произведенных в Утопии «излишков» продукции за границу в обмен на долговые обязательства иностранных «друзей» и использование этих обязательств в интересах удовлетворения политических амбиций власти, можно наблюдать и сегодня в деятельности российского правительства и Центрального банка.

Последние, как известно, за счет вывоза «излишков» российской нефти, газа и других сырьевых ресурсов сформировали огромные «резервы» в виде долговых обязательств иностранных государств.

Заметим, что одним из первых идеологов такого «производства» людей по аналогии с селекцией животных («заботе о приплоде лошадей и собак») является Т. Кампанелла (1568-1639), признанный вместе с Т. Мором отцом-основателем коммунистической теории; одновременно — почитатель иезуитов, мечтавший (как и они) о мировом государстве под властью Римского Папы.

Для того, чтобы читатели получили представление о коммунистической идиллии, описанной Кампанеллой в «Городе Солнца» («Civitas solis»), приведем несколько цитат из этого произведения.

«Верховный правитель у них — священник, именующийся на их языке „Солнце“… Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать… Когда все, и мужчины и женщины, на занятиях в палестре, по обычаю древних Спартанцев, обнажаются, то начальники определяют, кто способен и кто вял к совокуплению и какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг другу… Женщины статные и красивые соединяются только со статными и крепкими мужами; полные же — с худыми, а худые — с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга. Вечером приходят мальчики и стелют им ложа, а затем их ведут спать согласно приказанию начальника и начальницы… Ежели какая-нибудь женщина не понесет от одного мужчины, ее сочетают с другим; если же и тут она окажется неплодною, то переходит в общее пользование, но уже не пользуется почетом… ни в храме, ни за столом. Это делается с той целью, чтобы ни одна не предотвращала сама беременности ради сладострастия… На деторождение они смотрят как на религиозное дело, направленное ко благу государства, а не отдельных лиц, при котором необходимо подчиняться властям… Поэтому они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги… И они беспощадно преследуют врагов государства и религии, как недостойных почитаться за людей… Смертная казнь исполняется только руками народа, который убивает или побивает осужденного камнями, и первые удары наносят обвинитель и свидетели… Иным дается право самим лишать себя жизни: тогда они обкладывают себя мешочками с порохом и, поджегши их, сгорают, причем присутствующие поощряют их умереть достойно».

Обычно, когда в качестве цели и сущности государства говорят об общем благе, приводят определение Аристотеля: «Всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага (ведь всякая деятельность имеет в виду предполагаемое благо), то, очевидно, все общения стремятся к тому или иному благу, причем больше других и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение и называется государством или общением политическим».

Действительно, с этих слов начинается первая глава первой книги (из восьми) Аристотеля «Политика» (А.I.1.). Но при этом обычно не уточняют, что у Аристотеля имеется много не всегда согласующихся между собой подходов к определению общего блага, в основном сводящих его к умеренности во всем, к «золотой середине». А главное — это общее благо и общее счастье оказываются у него далеко не общими.

В созданном им идеальном государстве они приписываются только чистокровным гражданам (рожденным от двух граждан), признаваемым добродетельными, и более того — только тем, кто обладает всей полнотой гражданских прав. Эта полнота заключается не только в наличии права участвовать в выборе представителей власти, но и в реальной возможности занимать государственные должности. Этим ограничением исключаются из числа «осчастливленных» все ремесленники (к числу которых Аристотель относит также профессиональных художников и музыкантов), торговцы и земледельцы (не говоря уже о рабах).

В книге седьмой Аристотель прямо пишет, что «в государстве, пользующемся прекраснейшим устройством и объединяющем в себе мужей в полном смысле справедливых, а не условно справедливых, граждане не должны вести жизнь, какую ведут ремесленники или торговцы (такая жизнь неблагородна и идет вразрез с добродетелью); граждане проектируемого нами государства не должны быть и землепашцами, так как они будут нуждаться в досуге и для развития добродетели, и для политической деятельности». (Политика. H. VIII. 2.).

Хотя «землепашцы, ремесленники и всякого рода поденщики», по мнению Аристотеля «необходимо должны иметься в государстве», но «собственно частями государства» они, согласно его точке зрения, не являются, а следовательно, на них и не распространяется идея общего блага. Для этой категории неполноценных граждан (причем земледельцами он вообще предлагает иметь рабов) в качестве блага указывается право на жизнь.

Иными словами, общее благо и счастье распространяется у Аристотеля только на действующих и потенциальных (детей и сменяющих друг друга) представителей государственной власти.

Именно в этом отношении (в вопросе о благе правителей) идеальное государство Аристотеля принципиальным образом отличается от идеального государства Платона (428-348 до н.э., если верить, что он, как и Аристотель, является реальной исторической личностью).

По идее Платона, общее благо государства — это благо целого, для достижения которого части этого целого, включая самих правителей, могут и даже должны быть в чем-то ущемлены, Им допускались «личные несчастья, которые могут случиться с каждым из граждан» при заботе законодателя об общем благе. Кроме того, у Платона правители («стражи государства») не должны иметь в своей собственности «ни золота, ни серебра, ни чего-либо иного», а «получать от тех, кого они охраняют, содержание, соразмерное их скромным нуждам, и тратить его сообща, кормясь все вместе от общего стола». Более того, только стражам государства запрещалось иметь собственные семьи: жены и дети оказывались в общем ведении.

Эти мысли присутствуют и повторяются во многих сочинениях Платона («Государство», «Законы», «Политик», «Тимей») и, как правило, вкладываются им в уста Сократа (469-399 до н.э., если верить в историческое существование и этой личности).

Заметим также, что Аристотель, критикуя Платона (а точнее, Сократа), несколько искажал идеи последнего и ссылался лишь на два произведения: «Государство» и «Законы». Вместе с тем у Платона в «Законах» Сократ вообще не представлен в качестве участника диалога.

Это может означать, что либо Аристотель имел перед глазами иные по содержанию произведения, либо схоласты не в полной мере обеспечили согласованность текстов, приписанных древнегреческим философам.

Юм Д. Сочинения: в 2 т. М., 1996. Т. 2. С. 503-504.

Локк Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Сочинения: в 3 т. Т. 3. М.: Мысль, 1988. С. 392.

Кейнс Дж. М. Я — Либерал? // О свободе. Антология мировой либеральной мысли (I половина ХХ века). М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 303.

Отметим, что Кейнс дважды (в 1925 и в 1928 гг.) посещал СССР. Его первая поездка состоялась в составе делегации Кембриджского университета по приглашению Российской академии наук по случаю празднования ее 200-летия. Понятно, что Кейнсу, как и всем иностранцам, попытались показать витрину достижений нового строя. Но представший взору ученого социальный пейзаж (дополненный позже картинами тоталитаризма и кровавой панорамой ГУЛАГа) выглядел достаточно тревожным.

К сожалению, сегодня просматриваются определенные параллели с тем периодом. Поэтому мы хотели бы обратить внимание современного читателя на три критических замечания о положении дел в России, которые отметил Кейнс в написанной по результатам первой поездки статье «Взгляд на Россию».

Первое замечание звучит следующим образом: «Быть здравомыслящим в суждениях о России чрезвычайно трудно». Мысль, конечно, не новая, но не потерявшая своей актуальности и сегодня.

Столь же злободневным оказывается и следующее критическое замечание известного английского экономиста. По мнению Кейнса, система налогообложения, способы оценки дохода и иные предписания загоняют представителей российского бизнеса в немыслимые условия. Так что для них не существует «других возможностей получить большие доходы, помимо тех, которые связаны с определенной долей риска, сопряженного с повсеместными взятками и хищениями…».

Наконец, третье замечание Кейнса непосредственно относится к смысловым структурам, составляющим каркас любого общества и потому определяющим границы социальной территории будущего России, перспективы ее экономического освоения. Кейнс отметил: «Народ в России весьма жаден на деньги…, по крайней мере он столь же жаден, как и все остальные народы. Но умение делать деньги и хранить их, как это принято у нас, не входит в жизненные расчеты разумного человека, который приемлет советские законы. А общество, где такое отношение к деньгам хотя бы в какой-то мере справедливо, — довольно настораживающее нововведение». (Кейнс Дж. М. Взгляд на Россию // О свободе. Антология мировой либеральной мысли (I половина ХХ века). М., 2000. С. 307, 311, 312).

Подробнее об этой позиции см. в монографии Осипова Г. В. Социология и общество. Социологический анализ российской смуты. М.: Норма, 2007. С. 74.

См., например, Сатаров Г. Демократура. М.: Новая Газета, 2004. С. 33-34.

См.: Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского. Часть I. Глава IV.

ПРЕДИСЛОВИЕ

ПЕРВОЕ «ПРИШЕСТВИЕ»
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Гражданское общество
как образ «Левиафана»

Гражданское общество
как развивающееся
«политическое тело»

ИДЕОЛОГИЧЕСКОЕ
«РАСПЯТИЕ»
ГРАЖДАНСКОГО
ОБЩЕСТВА

Марксистская перспектива
гражданского общества

Позитивистский рецепт
замены гражданского
общества на «Великое
Существо»

«ВОСКРЕШЕНИЕ»
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА

Возрождение социально-
политического интереса
к проблематике
гражданского общества

Левиафан теоретических
конструкций

НОВОЕ ЗНАНИЕ
ГРАЖДАНСКОГО
ОБЩЕСТВА

Гражданское общество в контексте
системы естественных прав
и обязанностей

Кредитно-денежные отношения
как метафизическая основа
гражданского общества

ПРОБЛЕМЫ
ФУНКЦИОНИРОВАНИЯ
ГРАЖДАНСКОГО ОБЩЕСТВА В РОССИИ

Нерешенные вопросы и последствия
приватизации

Необходимость переоценки
социальной роли банковской системы